Тарас Бульба. Глава 7

VII

    - Долго же я спал! - говорил Бульба, осматривая углы избенки, в которой он лежал, весь израненный и избитый. - Спал ли я это или наяву видел?

    - Да, чуть было ты навеки не заснул! - отвечал сидевший возле него Товкач, лицо которого одну минуту только блеснуло живостью и опять погрузилось в обыкновенное свое хладнокровие.

    - Добрая была сеча! Как же это я спасся? Ведь, кажется, я совсем был под сабельными ударами, и что было далее, я уже ничего не помню...

    - Об том нечего толковать, как спасся; хорошо, что спасся.

    Товкач был один из тех людей, которые делают дела молча и никогда не говорят о них.

    На бледном и перевязанном лице Бульбы видно было усилие припомнить обстоятельства.

    - А что же сын мой?.. что Остап? И он лег также вместе с другими и заслужил честную могилу?

    Товкач молчал.

    - Что ж ты не говоришь? Постой! помню, помню: я видел, как скрутили назад ему руки и взяли в плен нечестивые католики, - и я не высвободил тебя, сын мой! Остап мой! изменила наконец сила! - Морщины сжались на лбу его, и раздумье крепко осенило лицо, покрытое рубцами.

    - Молчи, пан Тарас. Чему быть, тому быть. Молчи да крепись: еще нам больше ста верст нужно проехать.

    - Зачем?

    - Затем, что тебя теперь ищет всякая дрянь. Знаешь ли ты, что за твою голову, если кто принесет ее, тому дадут две тысячи червонцев?

    Но Тарас не слышал речей Товкача.

    - Сын мой, Остап мой! - говорил он, -я не высвободил тебя!

    И прилив тоски повергнул его в беспамятство. Товкач оставался целый день в избе, но с наступлением ночи он увез бесчувственного Тараса. Свернув его в воловую кожу, уложил в ящик наподобие койки, укрепил поперек седла и пустился во всю прыть на татарском бегуне. Пустынные овраги и непроходимые места видели его, летевшего с тяжелою своею ношею. Товкач боялся встреч и преследований, и хотя уже он был на степи, которой хозяевами более других могли считаться запорожцы, но тогдашние границы были так неопределенны, что каждый мог прогуляться на нехранимой земле, как на своей собственности. Он не хотел везти Тараса в его хутор, почитая там его менее в безопасности, нежели на Запорожье, куда он теперь держал путь свой. Он был уверен, что встреча с прежними товарищами, пирушки и новые битвы оживят его скорее и развлекут его. Он действительно не обманулся. Железная сила Тараса взяла верх, несмотря на то что ему было шестьдесят лет; через две недели он уже поднялся на ноги. Но ничто не могло развлечь его. По-видимому, самые пиршества запорожцев казались ему чем-то едким. С ним неразлучно было то время, которому еще и двух месяцев не прошло, - то время, когда он гулял с своими сыновьями, еще крепкими, свежими, исполненными сил, - и на этом дотоле ничем не колеблемом лице прорывалась раздирающая горесть, и он тихо, понурив голову, говорил: "Сын мой! Остап мой!"

    Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало запачканных дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запорожцы переели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые кучи навозу; персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканные свои свитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный турецкий корабль и залпом из всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть их потонула в морских глубинах; но остальные снова собрались вместе и прибыли к устью Днепра с двенадцатью бочонками, набитыми цехинами. Но все это уже не занимало Тараса. Неподвижный, сидел он на берегу, шевеля губами и произнося: "Остап мой, Остап мой!" Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кричала чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.

    Когда жид Янкель, который в то время очутился в городе Умани и занимался какими-то подрядами и сношениями с тамошними арендаторами, - когда жид Янкель молился, накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу. Жиду прежде всего бросились в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его голову; но он тут же устыдился своей корысти и силился подавить в себе эту вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.

    - Слушай, Янкель! - сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. - Я спас твою жизнь, теперь ты сделай мне услугу!

    Лицо жида несколько поморщились

    - Какую услугу? Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не сделать?

    - Не говори ничего. Вези меня в Варшаву!

    - В Варшаву? как в Варшаву? - сказал Янкель; брови и плечи его поднялись вверх от изумления.

    - Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву! Что бы ни было, а я хочу еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.

    - Как можно такое говорить? - говорил жид, расставив пальцы обеих рук своих. - Разве пан не слышал, что уже...

    - Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи червонных. Вот тебе две тысячи сейчас, - при этом Бульба высыпал из кожаного гамана две тысячи червонных, - а остальные, как ворочусь.

    Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.

    - Славная монета! - сказал он, вертя один из них в своих пальцах и пробуя на зубах.

    - Я бы не просил тебя. Я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на выдумки А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть черта проведете. Вы знаете все штуки. Вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!

    - А как же, вы думаете, мне спрятать пана?

    - Да уж вы, жиды, знаете как: в порожнюю бочку или там во что-нибудь другое.

    - Как можно в бочку? Всяк подумает, что горелка!

    - Ну что ж? То и хорошо.

    - Как хорошо? Ах, боже мой! как можно эдакое говорить! Разве пан не знает, что бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал? Там всё такие ласуны, что боже упаси. А особливо военный народ: будет бежать верст пять за бочкою, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: "Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь".

    - Ну, так положи меня в воз с рыбою.

    - Ох, вей мир! не можно; ей-богу, не можно! Там везде по дороге люди голодные, как собаки; раскрадут, как ни береги, и пана нащупают.

    - Так вези меня хоть на черте, только вези!

    - Стойте, стойте! Теперь возят по дорогам много кирпичу. Там строят какие-то крепости. Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с виду, и потому ему ничего, что будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить пана.

    - Делай как хочешь, только вези!

И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряженный в две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его развевались из-под яломка, по мере того как он подпрыгивал на лошади.